В самой боли, в страдании нет ничего поэтичного, красивого, правильного. Если человеку больно, он кричит, от этого лопаются стёкла, барабанные перепонки, сердца. В этом параде разрушения нет ничего, что стоило бы воспевать и что стоило бы сохранить в памяти.
Но есть поэзия. Боль, соприкасаясь с тем, что она не в силах разрушить и поколебать: с музыкой, с молитвой, стихами или живописью, становится чем-то другим.
Она становится не безжалостной силой, не горькой пилюлей, которое человечеству суждено потреблять до конца ( «В поте лица будешь добывать хлеб свой» и ещё « В страдании будешь рожать детей своих»), а даром и мольбой.
Даром, потому что в страдании есть тоска, а в тоске есть отблеск
надежды на великое избавление, на другую жизнь, на Небесное Царство. И в поэзии боль становится выше, становится тоской в надежде, а всякая Надежда — дар.
Мольбой, потому что в поэзии боль начинает говорить, не просто кричать как дикий зверь, как древний ужас. А говорить она начинает, являя говорящего, являя всю его тоску и все его желание, желание великого Избавления от великой и древней Боли.
Такая боль может исцелить другое сердце, научая его тосковать и надеяться , научая его молиться и желать.